Том 2. Кто смотрит на облака - Страница 40

Антониде Скобелевой было немного за сорок, но на глаз дать можно было и под шестьдесят. В шапке-ушанке, ватных брюках покойного мужа, его же кирзовых сапогах, она спала, притулившись к баранке.

Василий закурил и сидел, изредка стукая себя по скуле кулаком. После удара боль слабела, уходила внутрь, но потом опять упрямо пробивалась и крепла.

— И ктой-то здесь? — очнувшись, спросила Скобелева, заправляя волосы под шапку, разом вся зашевелилась, но безо всякого страха или удивления.

— Фулиганы! — сказал Василий, делая страшную рожу и поднимая к лицу сторожихи кулак. — Кто машину в кювет вогнал?

— Ванька Соснов. Кто еще такое могет?

— Чего спишь на дежурстве, старуха? Обрадовалась, что Ванька тебе крышу здесь оставил… Воры вокруг ходят.

— Собака укараулит… да и воровать-то здесь… Разит от тебя, аж закусить охота… Сам небось амнистированный?

Разговоры об амнистированных на стройке ходили потому, что недавно в районе появилось много бывших уголовников, выпущенных по Указу 1953 года досрочно.

— В скуле у меня свербит, — сказал Василий. — В кости самой. Чуть по такому поводу не убился сегодня.

— Туда и дорога, — сказала сторожиха. — А мой-то? Отпуск, отпуск-то он не отгулял, говорю! Помер и не отгулял. Значит — денежное вознаграждение ему было положено! Так?

— Он на том свете по курортам раскатывает, — сказал Василий.

— Не отгулял человек отпуск — значит, денежная компенсация положена, во! Цельный год прошу!

— Покойникам отпуска не дают, бабуся.

— Так не ему, не покойнику! Детишкам евонным, а? Ежели он отпуск не отгулял, так… Заявление подам! Самому начальнику! Три девчонки у нас, и все чистенькие, хорошие, старшенькой тринадцать исполнится, — быстро, привычно, будто читая по бумажке, забормотала сторожиха. — Верка книжки младшим читает, на пионерский слет ездила, хозяйкой хорошей будет, за кабанчиком сама ходит…

— Ага, — сказал Василий. — А кабанчик-то незарегистрированный небось?

Скобелева замолчала и сразу уголком платка смахнула привычную слезу.

— Ага, — зловеще повторил Василий. — Запишем.

— Сходить бы, глянуть, как дочки спят, — робко сказала Антонида, переводя разговор на другое.

— Уйдешь — самосвал спалю или кровельное железо унесу, — с притворной угрозой сказал Василий.

— Чайку только глотну да и вернусь, а? Посидишь? Комендант грозится комнату отобрать, а где я другую найду? Мой-то был бы живой, так и все по-другому…

— Ты тень на плетень не наводи, тетка, — все еще зловеще сказал Василий.

— Покурить, что ли? — спросила сторожиха сама себя.

— На, — сказал Василий, протягивая ей пачку «Беломора».

— Есть покрепче, — радуясь своей самостоятельности, отказалась Антонида и закурила «Север». Спичку она потушила не сразу, сперва поднесла огонек к лицу Василия, рассмотрела его. — Алафеев, что ли?

— Он самый.

— Так где болит-то? Не зуб?

— Нет там зуба, мясо только.

— Вспучило?

— Что вспучило?

— Десну-то?

Василий полез пальцем в рот, пощупал. Но палец его так загрубел, что ощутить изменение в десне невозможно было. Боль же ударила с новой силой куда-то за ухо.

— Мать твою через семь ворот с присвистом, — выругался Василий и сплюнул.

— Зуб у тебя прорезается, — сказала сторожиха. — Вот и вся недолга.

— Иди чай пей, дура, — сказал Василий. — Нашла дошкольника! У меня полная пасть зубьев уже двадцать четыре лета с привесом.

— Слушай меня, правду говорю: зуб режется, мудрости. Ножичком поковыряй, место ему расчисть — легче станет… Так я пойду, чайком побалуюсь… Помню, у моего так вот зуб лез, так он неделю домой тверезый не приходил… Я вот детишек возьму да к депутату поеду! Не отгулял же он отпуск-то — не отгулял, теперь нам денежная компенсация положена…

Скобелева ушла, и ушел за ней мокрый Пират, а Василий остался в разбитом самосвале с мыслями о зубе мудрости, который собирается появиться на свет в его рту. Никакой зуб у Василия не рос, было просто воспаление надкостницы, но сами слова эти — «зуб мудрости» — очень значимо вошли Василию в ум. Чем-то весомым, пожитым, спокойно-незыблемым веяло от них. И Василий теперь прислушивался к боли с некоторым даже удовлетворением. Боль стала осмысленной, необходимой. Наверное, женщины так слушают в себе шевеление ребенка.

И неясно, смутно Василию захотелось подумать о своей жизни, подвести ей какой-то итог, если уже растет у него настоящий зуб мудрости. И после начать, может быть, совсем взрослую жизнь. Какую именно — он не знал, не ведал, но давно ощущал необходимость нового. Новое всегда связывалось в его сознании с переменой места, и поэтому он подумал сейчас о расчете, заявлении, обходном листке, статье, по которой можно будет уволиться, о записи в трудовой книжке и других формальных вещах.

Скоро стали мерещиться Василию в мокрой снеговой каше на стекле кабины зыбкие мосты, сыпучие обрывы, ухабы, коварный речной лед. И, верно, мерещилось все это потому, что сидел выпивший Василий за баранкой самосвала, а под самосвал текла его вечная дорога то краем обрыва, то через зыбкий мост, то наледями реки… И Василий вцепился в баранку так, как будто опять гнал машину без тормозов, врубая заднюю передачу на спусках и поворотах: заскрежетали в коробке передач шестерни, застонали диски сцепления, задымил в последней натуге старый мотор, и злобно зашваркали из-под колес лохмотья холодной осенней грязи. Хорошо и свободно стало Василию, но вернулся Пират и хрипло разбрехался под фонарем.

— К Майке, что ли, пойти? — очнувшись, пробормотал Василий. — Поздно, автобус последний ушел уже…